Возможно, через полчаса после этой записи, я снова ужасно пожалею о потраченном времени, как жалею об этом в каждый момент своей прокрастинации. Клянусь, работаю над этим, стараюсь быть хотя бы на миллиметр более организованной, стараюсь делать некоторые дела заранее, но каждый раз – это борьба с самой собой, каждый раз я просыпаюсь после полуночи и обнаруживаю себя судорожно пишущей домашнюю работу, которую надо сдавать через шесть-двенадцать часов и которую задали две недели назад. Но моя боль не об этом.

В субботу, шагая по ‘Читай-городу’ под предлогом ‘что вообще нонче в магазинах есть’ наткнулась на сборник Пауля Целана. Пауля Целана. Пауля, блин, Целана. Чуть на колени там не повалилась, чуть не разрыдалась и не собралась вырезать почку во имя любви. Схватила, не глядя на цену, и пошла к кассе. Пришлось немного сэкономить на подарках к новому году, но для обеих сторон в итоге всё вышло очень хорошо. Тем не менее, сейчас по левую руку от меня лежит чёрный том (один форзац, конечно же, испоганила магнитная метка (или как они там называются?)), который, я думаю, уже можно считать в некотором роде библиографической редкостью. Не знаю, откуда он взялся в маленьком павильоне огромного ТРЦ, но это судьба, это моя любовь, это просто наша встреча, которая должна была произойти однажды, это взаимная тяга. Как бы я не любила поэзию, она всё равно находит меня в нескольких лицах, которые умудряются мастерски играть на струнах моей квазиинтеллектуальной душонки, которые каждый раз напоминают мне ‘ты никчёмна в своей нелюбви’. Это Целан, Лорка, Бодлер и, возможно, еще Брюсов с его инфернальными нотками.
И вот теперь у меня на руках есть прекрасный Целан, который в своей немецкой строке есть удар хлыстом. Это реквием, это болезненность и сожаление. У него такой невероятный ритм, от которого я бьюсь в нескончаемых пароксизмах эстетического оргазма: он не читает, он бьёт наотмашь. Когда я ванильничала перед А. и говорила, что Целан – это попытка человека с перерезанной глоткой воззвать к богу, справедливости, самому себе, я была максимально близка к правде.
В нашем переводе Целан – это заупокойная месса, это песня, это сложная архитектурная конструкция. В некотором смысле, я думаю, русский язык портит его поэзию, делает трудной к восприятию, очень нескладной и длинной. Целан – это поэт своего языка.
К слову, в русской интерпретации поэт действительно хорошо звучит в качестве некоторого подобия песни. Вспомнить хотя бы ‘Фугу смерти’ Majdanek Waltz’а.
Я в восторге. Мне очень давно так не доставляла купленная литература, само её наличие. Это сокровище в моей сильно оскудевшей библиотеке.

Тем временем, терзая тома, я начинаю ужасно разрываться между двух огней, это причиняет боль. Выбирать, кем ты хочешь быть, что ты хочешь изучать, когда твой кругозор – это четыре стены и десяток знакомых – очень сложно. Погрязнув в химических формулах, законах, физике, редких рейдах в библиотеку института ради дозы биологии, я всё еще смотрю в лес, потому что понимаю, что, если здесь, в естественных науках, я посредственность, то, там, в гуманитарной сфере, могу показать блестящие результаты, потому что у меня на это чутьё, я это вполне понимаю и довольно легко осваиваю. Я хочу знать несколько языков, желательно мёртвых и вышедших из чрева природы вместе с человечеством. Я хочу анализировать Гомера и засыпать ночами над сотнями кораблей, я хочу пухнуть от бесполезной филологической ерунды.

Но мне также хочется знать этот мир с тривиальной стороны, ведь она так хороша, так хороша. Мне хочется знать этих людей, который рассматривают мир с той же точки зрения. Мне хочется формулировать себя ещё и как объект природы, лишить себя субъективного. Мне хочется знать, как я функционирую, почему падаю, когда падаю и зачем нужны эти числа и графики.

И да, второе ужасающе сложно. Времени не хватает (из-за моей расхлябанности, правда), не хватает сил решить, не хватает мозгов понять, куда идти и что делать. И в итоге я ни с чем.